Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года - Лев Александрович Данилкин

тоже не то “полутораспальной” [9], не то обычной армейской, с панцирной сеткой [26] кровати спал Герман Степанович Титов. Якобы под кроватями стояли специальные “датчики, которые регистрировали количество поворотов во сне” [27]; но что это за приборы и какой принцип лежал в основе их работы, так и осталось нерассекреченным.

Гагарин осознанно старался не “расплескать” свое абсолютно здоровое состояние: подвернутая по дороге к ракете лодыжка, приступ аллергии на цветение – “достаточно было соринке попасть в глаз первому кандидату для полета в космос, или температуре у него повыситься на полградуса, или пульсу увеличиться на пять ударов – и его надо было заменить другим подготовленным человеком”, за которым далеко ходить не надо было.

Впоследствии Гагарина часто спрашивали, думал ли он перед полетом о вечности; отвечал он то так, то эдак, скорее отшучивался. Некоторые его знакомые отвечают на этот вопрос сами, основываясь на собственных наблюдениях – и, в частности, припоминают случай, когда Гагарин “засорил глаз, постоянно тер его” – однако на предложение принять медицинскую помощь отвечал: “Глаз не п… – и дальше матом – переморгает”. Простым он был парнем. Если бы думал о вечности, подобрал бы более приличное слово [30]. Эта самая “вечность”, сколько можно понять, использовалась людьми 1960-х как синоним чего-то паранормального, выходящего за пределы измеряемого научным способом физического опыта. Так, один “цюрихский профессор, представляющий некие неназванные журналы, издающиеся в Юго-Восточной Азии, спросил, испытывал ли майор Гагарин «то, что в восточных странах мы называем вечностью». Ответ… <…> был уклончиво-отрицательный” [95].

Утро 12 апреля началось с паники – по крайней мере, на верхней площадке старта, рядом с кабиной корабля: топливо испаряется, космонавты задерживаются [31], где они могут быть, не выкрала ли их американская разведка. Выяснилось, что дело было в Титове – тот отказался надевать скафандр, не понимая, какой в этом смысл, если сам он никуда не летит [32]. Привилегия ехать на старт в автобусе без скафандра оказалась доступна “дублеру дублера” – Григорию Нелюбову.

Запуск ракеты – сложный процесс; видимо, в силу невозможности проконтролировать всё, ракетчикам отчасти приходится полагаться на удачу – отсюда широко известная и несколько даже показная их суеверность. “После заправки корабля или межпланетного аппарата” нужно “плюнуть три раза под задние колеса тепловоза, увозящего специальную платформу с заправленным кораблем”. “Королев верил в «счастливое» пальто, в кармане носил две копеечные монеты тоже «на счастье»” [7]. Гагарин не стал бриться и по дороге на старт – и, если верить другим космонавтам, попросил остановить автобус за полкилометра до ракеты, чтобы “тайком от врачей” выкурить сигарету [23], на счастье. Так или иначе, место считается историческим – и уже несколько поколений космонавтов копируют гагаринский алгоритм перед своими полетами.

День был солнечный – “миллион километров видимости” [28]. “Тюра-Там – это все-таки не пустыня, это предпустынье, северный край песков Кызылкума, сползающих в Туранскую низменность, и весной здесь хорошо: чистое, высокое небо, пряный ветер гуляет по степи, и радуются жизни птицы в небе, рыбы в Сырдарье, все твари земные от верблюда до скорпиона. По обеим сторонам бетонки, бегущей из города к «площадке № 2», расстилались красным ковром дикие тюльпаны” [7].

На старте Гагарину выдали переносной блок с аккумулятором, который позволяет вентилировать скафандр, вручили белый гермошлем и снабдили удостоверением личности – не для инопланетян, конечно: мало ли где он приземлится. Провожающим пришло в голову, что до чтения документа дело может не дойти – и поэтому нужен какой-то более простой знак, какую именно институцию представляет Гагарин. Так ему прямо там, кисточкой, написали на шлеме красные буквы – СССР. Гагарин наблюдал за росписью в зеркальце на правой руке скафандра [37] – которое ему еще пригодится.

Гагарина расцеловали на прощание – Руднев и Королев; впоследствии, из опасения передачи инфекции воздушно-капельным путем, введут запрет прикасаться к космонавту перед полетом [35].

Наверх поднимались на лифте – очень высоко, как 17– или даже 20-этажный дом. Гагарин рассказывал о том, как его “охватил небывалый подъем душевных сил”; те, кто принимал рапорт, заметили “насильную улыбку, маску бодрости” [44].

Когда до старта оставались “считаные минуты” [45], Гагарин сделал “предполетное заявление” – про “могучий космический корабль”, который через несколько минут унесет его “в далекие просторы Вселенной” [45], про посвящение полета “людям коммунизма”, про желание всех обнять, про торжественную музыку, гудящую у него в крови [16; 45], и про то, что вся его жизнь кажется ему “сейчас одним прекрасным мгновением. Все, что прожито, что сделано прежде, было прожито и сделано ради этой минуты”. Это патетическое признание тоже вошло в сокровищницу текстов русской культуры и является такой же неотъемлемой частью гагаринского образа, как шлем “СССР” и улыбка, хотя ни для кого не тайна, что написан текст, видимо, не самим Гагариным и что “существовали дубли этого заявления, прочитанные Германом Титовым и Григорием Нелюбовым” [7], да и произнес его Гагарин не на фоне ракеты, на Байконуре, а в Москве, под запись.

Ракета была армейского зеленого цвета – обычной, серийной межконтинентальной баллистической ракетой Р7 Минобороны СССР [55], изготовленной на заводе в Куйбышеве.

На чем именно летал Гагарин – и как именно выглядело унесшее его в космос оборудование, никто долго не знал. То есть полагали, что знали, ведь бесконечно воспроизводившиеся изображения ракеты и корабля в газетах, на плакатах, на открытках – тривиализовали гагаринскую технику, делали ее простой и понятной – чего ж тут непонятного – “Летит-летит ракета, она стального цвета. А в ней сидит Гагарин…”. И цвет, и сидение в ракете – все это на самом деле не вполне соответствовало истинному положению дел.

Один из первых вопросов, которые были заданы Гагарину на послеполетной пресс-конференции, звучал проще некуда: “Каковы технические данные космического корабля «Восток» и каков стартовый вес ракеты-носителя?”

Тем более издевательским оказался ответ: “Господин корреспондент, я надеюсь, что вы достаточно образованный человек и знакомы с физикой и математикой. С помощью элементарных формул, подставив к ним суммарную мощность двигателей и скорость космического корабля «Восток», о которых уже сообщалось в печати, вы сможете решить уравнение, в котором из трех параметров два известны” [103].

И ладно бы дело было в конкретном корреспонденте, который чем-то не понравился Гагарину.

На самом деле, серия оскорбительных ответов продолжалась в течение нескольких лет – и какие только коленца ни выкидывал Гагарин, чтобы сохранить тайну.

“– Мистер Гагарин, на Западе охотно соглашаются с тем, что первые космические корабли Советского Союза системы «Восток» – отличные корабли. Вероятно, успех ваших полетов зависит и от топлива. Не можете ли вы назвать хотя бы некоторые компоненты, входящие в формулу топлива?

– Послушайте, – громко обратился он к иностранному корреспонденту. – Вот я вижу в вашем кармане яркую автоматическую ручку. Она, наверное, фирмы «Паркер»?

– О да, о да! – просиял иностранец. – Фирма «Паркер» – лучшая в мире.

– Согласен, хорошая фирма, – подтвердил Гагарин, – и авторучки